«Уровень репрессивности режима – мера правдоподобности победы оппозиции»

Для любых режимов, похожих на российский, выборы – головная боль. С одной стороны, они нужны как источник легитимности, с другой – не нужны как выборы в обычном смысле слова. Когда лидер популярен, все легко, но разочарование, снижение доверия к нему вводят систему в кризис. Вот уже как минимум год кремлевские политические менеджеры вынуждены иметь дело с относительно низкими рейтингами лидера, с недовольством и протестами. Московские городские выборы с «безнадежными» фильтрами вроде бы должны были пройти гладко для властей, но оказалось, что независимые кандидаты хорошо сделали домашнюю работу и научились преодолевать созданные для них препятствия. Оппозиция оказалась на шаг впереди, и власти, нарушая законы и правила, пытаются исправить ситуацию. Означает ли это, что российский режим вступает в какую-то новую фазу? Каковы могут быть его дальнейшие действия? Об этом Максим Трудолюбов поговорил с деканом факультета политических наук Европейского университета в Санкт-Петербурге Григорием Голосовым, автором недавно вышедшей книги «Автократия, или Одиночество власти».

– На каком этапе развития находится сейчас российский режим? С чем это можно сравнить? Кризис ли это, и если да, то насколько он серьезен? Почему Кремль решил усилить репрессии против оппозиции?

– Все авторитарные режимы – репрессивные. Демократические режимы в случае кризисов допускают возможность прихода оппозиции к власти. Авторитарные режимы любого типа этой возможности лишены, поэтому в случае реальной угрозы их естественный ответ – повышение репрессивности.

Электоральные авторитарные режимы отличаются только тем, что допускают политическое участие оппозиции, отвергая при этом перспективу ее прихода к власти. Уровень репрессивности режима – мера того, насколько правдоподобной власть считает возможность победы оппозиции на выборах. Если такая перспектива кажется власти реальной, то репрессивность режима повышается. Дальнейшие вариации связаны с тем, насколько эффективно режим на доэлекторальных фазах устраняет эту угрозу.

Допустим, сингапурский режим довольно малорепрессивен в периоды избирательных кампаний. Но это потому, что шансы оппозиции получить сколько-нибудь ощутимую долю мест в парламенте до самого последнего времени были ничтожными из-за систематической работы по манипулированию избирательной системой и зачистке оппозиции, которую режим вел между избирательными кампаниями.

Российский политический режим, стремясь избежать дальнейшего повышения репрессивности, уже такие меры предпринимал. Была и зачистка оппозиции между выборами, и модификации избирательной системы, которые предотвращают приход оппозиции к власти. Но эти меры не были такими эффективными, как в Сингапуре.

– И что дальше?

– Отсюда ⁠две перспективы: либо дальнейшее повышение репрессивности, ⁠либо дальнейшая систематическая зачистка политического поля. Разумеется, эти две ⁠стратегии совместимы. И разумеется, выбор той или иной ⁠из них как приоритетной прямо определяется тем, ⁠насколько реальными будут, с точки ⁠зрения власти, шансы оппозиции победить на выборах.

Поскольку ⁠власти постепенно теряют поддержку, и вполне возможно, что протестные настроения будут нарастать, то повышение репрессивности – более вероятный сценарий. Я не хочу сказать, что это предпочтительный сценарий для властей. Предпочтительнее для них было бы, если бы граждане их поддерживали. Угроза победы оппозиции на выборах устранялась бы тогда за счет поддержки населения или его пассивности. Но если сохранится нынешний вектор динамики общественных настроений, то повышение репрессивности кажется вероятным.

– Чтобы разобраться в разных системах координат: как соотносятся авторитаризм и электоральный авторитаризм, которыми вы оперируете, с теми тремя типами авторитарных режимов, которые выделяет Барбара Геддес в своих работах – военная диктатура, персоналистский и однопартийный режимы?

Барбара Геддес и еще ряд исследователей пишут, что авторитарные режимы разного сорта по-разному реагируют на кризисы, имеют разную продолжительность жизни и по-разному разлагаются и терпят крах. Продолжительность жизни военных диктатур меньше, чем у двух других типов – персоналистских и однопартийных режимов. В случае кризиса военные вероятнее идут на переговоры и сделки, чем представители двух других типов диктатур. У военных есть работа помимо политики, им интереснее жить на военном бюджете, чем заниматься политикой.

Однопартийные режимы, например, коммунистические, живут дольше остальных двух типов диктатур. В случае кризиса они стремятся перетянуть на свою сторону противников. Партия – это организация, и она стремится просуществовать дольше, чем длится одна человеческая жизнь. Поэтому внутри вырабатываются договоренности о передаче власти. Однопартийные диктатуры могут выживать даже при жестоких экономических кризисах и волнениях, но в крайнем случае могут соглашаться и на переговоры о мирном транзите власти.

Персоналистские режимы живут дольше военных, но меньше однопартийных. Они ограничены одной жизнью, и обладатель этой жизни за нее борется. В случае кризиса персоналистские режимы занимают круговую оборону. У их лидеров нет другой работы, как у военных, у них нет организации, как у партийных вождей. Военные, спецслужбы, чиновничьи кланы, магнаты, народные трибуны, просто люди на улицах представляют для них потенциальную угрозу. Разделять их, давать заработать, но не давать закрепиться, морочить им головы, увольнять, менять, переставлять, стравливать, переписывать законы и правила – вот что приходится делать персоналистскому лидеру. Диктатуры этого типа чаще других двух заканчиваются восстаниями, убийствами, вторжениями и потом трансформируются в другой авторитарный режим.

republic.ru